"Кто были помощниками мне? Назовите мне хоть одного генерала, - жаловался
князь Меншиков в доверительной беседе с полковником Меньковым. - Князь Петр
Дмитриевич (Горчаков, брат преемника Меншикова, князя М.Д. Горчакова)?
Старый скряга в кардинальской шапке! Или всегда пьяный Кирьяков и
двусмысленной преданности к России Жабокритский, или, наконец, бестолковый
Моллер?.. Остальные, мало-мальски к чему-либо пригодные, все помешаны на
интриге! Полагаю, что, будучи далеко от солдата, я не сумел заставить его
полюбить себя; думаю, что и в этом помогли мне мои помощники".
Меншиков жаловался на своих генералов и сваливал вину за многие свои
неудачи на их бездарность и невежество. Ни в чем не виновен и вполне
безгрешен только он один, сам Александр Сергеевич.
Возмутительнее всего, что он клеветал на своих солдат, обвиняя их иногда
в недостатке стойкости.
К русским матросами солдатам и к тем людям, которые являлись их
настоящими вождями в этой кровавой и яростной борьбе, неприятель был гораздо
справедливее. Французский главнокомандующий, сам храбрый и стойкий солдат,
маршал Канробер до конца жизни в беседах с близкими с восторгом вспоминал о
тех, кого так мало ценил русский главнокомандующий Меншиков: "С какими
противниками имели мы дело?" Маршал Канробер, рассказывает его друг, даже
сорок лет спустя при этом вопросе поднимался в кресле и, глядя на нас своими
огненными глазами, восклицал: "Чтобы понять, что такое были наши противники,
вспомните о шестнадцати тысячах моряков, которые, плача, уничтожали свои
суда с целью загородить проход и которые заперлись в казематах бастионов со
своими пушками, под командой своих адмиралов Корнилова, Нахимова, Истомина.
К концу осады от них осталось восемьсот человек, а остальные, и все три
адмирала, погибли у своих пушек..."
Канробер особенно отмечает также и севастопольских рабочих: "Генерал
Тотлебен для выполнения своей технической задачи нашел в населении
Севастополя, сплошь состоявшем из рабочих или служащих в морском ведомстве и
в арсеналах, абсолютную преданность делу. Женщины и дети, как и мужчины,
принялись рыть землю днем и ночью, под огнем неприятеля, никогда не
уклоняясь. А наряду с этими рабочими и моряками солдат, особенно пехотинец,
снова оказался таким, каким мы его узнали в битвах при Эйлау и под Москвой".
Чтобы найти достойное сравнение, Канробер, знаток военной истории,
называет именно эти два кровопролитнейших сражения наполеоновской эпопеи, в
которых храбрость и стойкость русской пехоты изумили Наполеона I и его
маршалов.
Черствый, раздражительный, завистливый и насмешливый Меншиков все-таки
должен был в первые месяцы осады считаться с очевидностью: с тем, что после
смерти Корнилова Севастополь держится (если не говорить о главном, то есть
об упорстве и героизме, проявляемых подавляющим большинством защитников,
матросов, солдат и рабочих) на Нахимове, Тотлебене и Истомине.
Среди бездарных начальников, среди звезд генералитета, прославившихся чем
угодно, но только не военными заслугами, эти три человека, дружно и
согласованно действовавшие, представляли собой могучую силу. Меншиков
отлично знал (при его бесспорном уме и огромной опытности он даже не мог не
знать), что талантливый, одаренный самостоятельным мышлением человек может
при николаевской системе иной раз выйти в генералы, если ему повезет и если
он не попадется на глаза и на замечание у царя или у Василия Долгорукова. Но
чтобы человек с такими качествами попал на командующий, в самом деле
руководящий пост - это было в обыкновенное время абсолютно невозможно, Кому
же и было это понимать, как не князю Меншикову? Мало ли он сам сбыл с рук
таких неудобных адмиралов и генералов! Ему ли было не знать этот
"вырубленный лес", с которым великий поэт Некрасов сравнил двор и окружение
Николая после 14 декабря!
Но вот в стороне от большого света, где-то на задворках империи, на
Черном море, Михаил Петрович Лазарев создал какие-то свои, несколько
подозрительные традиции, воспитал этих Корниловых Нахимовых, Истоминых,
как-то вовсе не подходящих ни по росту, ни по масти к общеустановленному
"нормальному" образцу. И вдруг грянула грозная война, и оказалось, к
прискорбию князя Меншикова, что в ненормальные времена общеустановленный
нормальный образец никуда не годится. Что же делать? Меншиков скрепя сердце
решил использовать этот странный, ни на что не похожий, "ненормальный"
выводок лазаревских адмиралов, которые, как выразился товарищ Пирогова,
профессор хирургии, Севастополей Гюббенет, говоря о Нахимове, "не считали
достойным хвалить все существующее и скрывать недостатки, а находили пользу
в изобличении и в неусыпном стремлении к улучшениям".
И Меншиков уже в декабре 1854 года представил царю доклад о необходимости
наградить Нахимова, о котором злобно говорил в своей компании, что ему бы
канаты смолить, а не адмиралом быть. Молодой великий князь Константин
Николаевич, находившийся тогда в самой весне своего "либерализма", не только
исходатайствовал Нахимову орден Белого Орла, но и писал ему в рескрипте 13
января 1855 года: "Я имею себе в удовольствие выразить вам ныне личные
чувства мои и всего Балтийского флота. Мы уважаем вас за ваше доблестное
служение, мы гордимся вами и вашей славой, как украшением нашего флота; мы
любим вас, как почтенного товарища, который сдружился с морем и который в
моряках видит друзей своих. История флота скажет о ваших подвигах детям
нашим, но она скажет также, что моряки-современники вполне ценили и понимали
вас".
Но Нахимова награды и приветствия занимали мало. От того самого дня,
когда французское ядро убило на Малаховом кургане Корнилова, окружающие
Нахимова стали замечать в нем твердое, безмолвное решение, смысл которого
был им понятен. С каждым месяцем им становилось все яснее, что этот человек
не может и не хочет пережить Севастополь.
Могли ли его, если так, интересовать восторги Константина Николаевича,
или фальшивые любезности не терпящего его Меншикова, или даже царские
милости? Нахимов решительно ни с кем уже не церемонился. Вот сцена,
обнаружившая, что ни малейших способностей к придворному обхождению этот
моряк не имел и не считал нужным ими обзаводиться. Царь в восхищении от
изумительной деятельности и геройской храбрости Нахимова послал в
Севастополь своего флигель-адъютанта Альбединского и поручил ему передать
"поцелуй и поклон" Нахимову. Спустя неделю после этого Нахимов с
окровавленным лицом после обхода батарей возвращался домой, и вдруг ему
навстречу новый флигель-адъютант с новым поклоном от императора Николая.
"Милостивый государь! - воскликнул Нахимов. - Вы опять с поклоном-с?
Благодарю вас покорно-с! Я и от первого поклона был целый день болен-с!"
Опешивший флигель-адъютант едва ли сразу пришел в себя и от дальнейших слов
Нахимова, давно раздраженного беспорядком во всей организации тыла, от
которого зависела участь Севастополя. "Не надобно нам поклонов-с! Попросите
нам плеть-с! Плеть пожалуйте, милостивый государь, у нас порядка нет-с!" -
кричал Нахимов. "Вы ранены?" - спросил тут кто-то. "Не-правда-с! - отвечал
Нахимов, но тут, заметив все-таки на своем лице кровь, прибавил:
- Слишком мало-с! Слишком мало-с!"
Больше Николай Павлович ни поцелуев, ни поклонов Нахимову уже не посылал. |
