Положение русских было совсем отчаянное. Когда сигнальщики с
наблюдательных постов к вечеру 26 мая заметили сбор и движение во
французских траншеях и одновременно получили сведения от перебежчиков, что
нужно ожидать немедленного штурма, все устремились за распоряжениями к
генералу Жабокритскому, виновнику безобразного ослабления редутов и люнета,
к человеку, отдавшему их на гибель. Но, узнав о готовящемся штурме, генерал
Жабокритский внезапно объявил, что ему нездоровится, и, бросив все на
произвол судьбы, не сделав никаких распоряжений, уехал от назойливых
вопросов, не теряя времени, на другой конец города.
Убегая на Северную сторону, Жабокритский, может быть, успокаивал свою
совесть надеждой, что авось редуты и люнет и не погибнут: остались пока вот
эти Нахимовы, Хрулевы и Тотлебены, которые всюду суются, у которых еще пока
не снесло ядром голову, как у Истомина, и не отбило внутренностей, как у
Корнилова, и которые каким-то образом обыкновенно выручают и поправляют
дело, сколько бы его ни портить. Но на этот раз все было так основательно
испорчено, что никакое геройство Нахимова и его матросов, Хрулева и его
солдат не помогло.
В начале седьмого часа вечера 26 мая, когда французы бросились на штурм
разом на оба редута и под Камчатский люнет, и штурмующие колонны в составе
двух полных бригад после отчаянной схватки выбили прочь несколько сот
защитников Селенгинского и Волынского редутов, Хрулев быстро подтянул
подкрепления и остановил дальнейшее продвижение французов, нанеся неприятелю
тяжкие потери, но и страшно потерпев от ружейного и орудийного огня.
Нахимов, едва только узнав о готовящемся штурме, помчался на место
действия и явился на самый опасный из всех угрожаемых пунктов - на
Камчатский люнет. Не успел он соскочить с лошади и подойти к батареям, как
начался штурм люнета. Нахимов роднился на вышку и убедился, что неприятель
идет штурмовать люнет в огромных силах разом с трех сторон. Матросы
встретили штыками и ружейным огнем ворвавшихся в люнет зуавов и французских
гвардейцев. Как и все прочие свидетели, Тотлебен приписывает безудержную
ярость совсем безнадежной с самого начала защиты Камчатского люнета
присутствию Нахимова: "Матросы, одушевленные присутствием любимого
начальника, с отчаянием защищали свои орудия. Непонятно, как в этой
отчаянной свалке, где на каждого русского матроса приходилось человек десять
французов, не был убит или взят в плен Нахимов. Его высокая сутулая фигура в
сюртуке с золотыми эполетами, которых он и тут, отправляясь на штурм, не
пожелал снять, бросалась в глаза прежде всего атакующему неприятелю".
Но вот новая французская часть обошла Камчатский люнет с тыла. Уцелевшая
кучка матросов и солдат окружила Нахимова, пробила себе дорогу отступления
штыками и остановилась за куртиной, шедшей от Малахова кургана до второго
бастиона. Французы решили выбить оттуда Нахимова с его кучкой. Малахов
курган в это время почти не отвечал на огонь неприятеля, овладевшего и
Селенгинским и Волынским редутами и Камчатским люнетом и уже поведшего
обстрел Малахова кургана с самого близкого расстояния. Хрулев, подоспевший с
быстро собранными им резервами, спас и Малахов курган и отбил у французов
отчаянной штыковой атакой Камчатский люнет. Но новой контратакой французы
снова им овладели. Нахимов уже перешел со своим отрядом из куртины на
Малахов курган и сейчас же открыл сильный артиллерийский огонь по занятому
французами вторично Камчатскому люнету. Вот что читаем в дневнике, веденном
командиром люнета Тимирязевым (26 мая): "Шесть часов пополудни... Признаюсь,
положение было самое незавидное того, кто должен был защищать редут: 125
человек команды и надежда на помощь божию - вот были данные, на которых я
полагал защиту люнета. Но вдруг невидимо господь послал люнету Павла
Степановича, который не задумался в эти критические минуты известить тех,
которым совет его был необходим. Адмиралу сопутствовал адъютант царя
лейтенант Финьгаузен. В коротких словах передал адмиралу положение своего
люнета и неизбежность штурма. Но все-таки он приказал показать повреждение в
артиллерии. Едва лишь прошли 15-е орудие, как доклад вахтенного офицера
мичмана Харламова о наступлении неприятеля заставил меня просить адмирала
удалиться и прислать подкрепления. Но, не внемля просьбе моей, адмирал,
обнажая кортик, вскочил на банкет. Просьбу я повторил второй раз и уверил
его, что бесполезно его пребывание, - все, что можно будет сделать для
защиты редута, будет исполнено. Удивило меня то, что адмирал в первый раз
послушал убеждений. Не раз случалось мне говорить ему при посещении люнета,
когда он, взойдя на банкет, довольно долго стоял открытым до половины груди.
Обыкновенно в ответ его слова были: "Сойдите сами, если хотите". Иногда он
варьировал: "Я вас не держу".
Нахимов был, таким образом, на Камчатском люнете в грозные часы, когда
французы пошли на приступ окончательно разрушенного предшествующими
бомбардировками укрепления. Адмирал лично убедился в абсолютной
невозможности держаться далее на люнете, и, когда израненный, случайно
уцелевший командир люнета лейтенант Тимирязев просил потом о назначении над
собой следствия, Нахимов ответил самой лестной хвалой в одном из тех писем,
которыми он умел награждать своих лучших помощников:
"Бывши личным свидетелем разрушенного и совершенно беззащитного
состояния, в котором находился редут ваш, и, несмотря на это, бодрого и
молодецкого духа команды и тех усилий, которые употребили вы к очищению
амбразур и приведению в возможность действовать хотя несколькими орудиями,
наконец видевши прикрытие (под) значительно усиленным огнем неприятеля, я не
только не нахожу нужным назначение какого-либо следствия, но признаю
поведение ваше в эти критические минуты в высшей степени благородным.
Защищая редут до последней крайности, заклепавши орудия и взявши с собой
даже принадлежности, чем отняли у неприятеля возможность вредить вам при
отступлении, и, наконец, оставивши редут последним, когда были два раза
ранены, вы выказали настоящий военный характер, вполне заслуживающий
награды, и я не замедлю ходатайствовать об этом перед г. главнокомандующим.
Адмирал Нахимов".
С Камчатским люнетом пали 26 мая и два редута, созданные с одной и той же
целью, - Волынский и Селенгинский.
На другой день Нахимов собрал у себя военный совет и поставил вопрос:
делать ли усилия, чтобы отобрать у французов эти редуты, или оставить их в
руках неприятеля? Решено было оставить неприятелю. Предвиделся новый
отчаянный общий штурм Севастополя.
При боях у Камчатского люнета Нахимов был контужен. Он знал, что потеря
трех контрапрошей произвела удручающее впечатление на офицеров, и он ставил
им в пример никогда не унывающих матросов и солдат. "Нет-с, у нас тут нет
уныния. А что они будут теперь бить наши корабли, пускай бьют-с - не
конфетками, не яблочками перебрасываемся. Вот меня сегодня самого чуть не
убило осколком - спины не могу разогнуть, да это ничего еще, слава богу, не
слег".
Итак, редуты и Камчатский люнет, эти контрапроши, так сильно защищавшие
Малахов курган, оказались во власти неприятеля.
Для Нахимова и Тотлебена вывод отсюда был ясен: нужно еще удвоить усилия
по обороне, потому что теперь следует ждать со дня на день общего штурма
Севастополя. С этого времени положение уже не менялось. Горчаков все
выискивает способы, как поудобнее, с наименьшим материальным и моральным
ущербом для русских войск, сдать Севастополь, а Нахимов и его матросы и
солдаты не желали об этом и слышать, и, так же как в октябре и ноябре 1854
года Меншиков, так теперь, весной 1855 года, Горчаков просто не осмеливался
вслух заговорить о сдаче, а только делился этими своими предположениями с
Петербургом. |
