Эти "таинственные откровения" ничего таинственного для историка теперь
уже не представляют: прусский военный атташе в Петербурге граф Мюнстер писал
в "частных письмах" своему "другу" генералу фон Герлаху в Берлин, передавая
все, о чем в его присутствии непозволительно и безответственно выбалтывалось
при русском дворе и в аристократических салонах русской столицы, и все, что
он добывал также и всякими иными средствами. А французский посол в Берлине,
маркиз де Мустье, купил копии этих "дружеских" писем у выкравшего их сыщика
и переслал их в Париж Наполеону III, как раз когда русские два редута и
Камчатский люнет приводили того в смущение своей непреоборимостью.
"Предвидели, что если неприятелю (то есть русским) удастся прочно укрепиться
на некоторых отдельных пунктах, а именно перед Малаховым курганом и
Корниловским бастионом, то его огонь сделается неодолимым, его снаряды будут
перелетать через гавань и будут достигать до северного берега (бухты). Тогда
счастье улыбнулось императору (Наполеону III): в тот час, когда он считал
уже все скомпрометированным, он узнал, что он выиграл партию", - читаем мы в
том же источнике дальше.
Едва в Париже были получены из Берлина известия о приближающемся
истощении русских ресурсов, как в официальном органе французской империи
"Монитор" появилась ликующая статья о близости победы, а из Тюильрийского
дворца и военного министерства полетели к генералу Пелисье настойчивые
требования прежде всего немедленно покончить с войной, и покончить следующим
образом: напасть на русскую армию, стоящую на Бельбеке, разгромить ее, затем
окружить Севастополь также и с Северной стороны и принудить город к скорой
сдаче. Но Пелисье имел уже свой план, состоявший в том, чтобы не делать
ничего похожего на то, что требовал император, а вместо этого как можно
быстрее покончить с тремя русскими контрапрошами, взяв их, овладеть
Камчатским люнетом и штурмовать затем Малахов курган.
Тотлебен и Нахимов совсем ничего не знали об этой смене настроений в
Тюильрийском дворце, о противоречиях и несогласиях между Наполеоном III и
Пелисье, но зато очень твердо усвоили мысль, что французы должны покончить с
этими тремя русскими контрапрошами, и поэтому готовились к новым тяжким
боям. Нахимов понимал громадное значение Камчатского люнета и именно поэтому
мог не сомневаться, что французское верховное командование изо всех сил
будет стараться с ним покончить. Перед этим люнетом были отборные
французские войска, обильно снабженные саперными силами. Нахимов ставил
лучших офицеров для наблюдения за всеми попытками французов приблизиться к
люнету. И офицеры и солдаты этого русского наблюдательного поста погибли
быстро один за другим.
Вот что писал Нахимов 24 марта 1855 года отцу одного из погибших на этом
опасном посту: "Доблестная военная жизнь ваша дает мне право говорить с вами
откровенно, несмотря на чувствительность предмета. Согласившись на просьбу
сына, вы послали его в Севастополь не для наград и отличий, а движимые
чувством святого долга, лежащего на каждом русском и в особенности моряке.
Вы благословили его на подвиг, к которому призвал его пример и внушения,
полученные им с детства от отца своего; вы свято довершили свою обязанность,
он с честью выполнял свою. Почетное назначение - наблюдать за войсками,
расположенными в ложементах перед Камчатским люнетом, - было возложено на
него, как на офицера, каких нелегко найти в Севастополе, и только вследствие
его желания. Каждую ночь осыпаемый градом пуль, он ни на минуту не забывал
важности своего поста и к утру с гордостью мог указать, что бдительность
была недаром: с минуты его назначения неприятель, принимаясь вести работы
тихою сапою, не продвинулся ни на вершок. Несмотря на высокое самоотвержение
свое, ни одна пуля его не задела, а всевышнему богу угодно было, чтобы
случайная граната была причиною его смерти, - в один час ночи с 22 на 23
число он убит... В Севастополе, где весть о смерти почти уже не производит
впечатления, сын ваш был одним из немногих, на долю которых досталось
искреннее соболезнование всех моряков и всех знавших его. Он погребен в
Ушаковой балке; провожая его в могилу, я был свидетелем непритворных слез и
грусти окружающих. Сообщая эту горестную весть, я прошу верить, что вместе с
вами и мы, товарищи его, разделяем ваши чувства; прекрасный офицер, редких
душевных достоинств человек, он был украшением и гордостью нашего общества,
а смерть его мы будем вспоминать как горькую жертву, необходимую для
искупления Севастополя. Оканчивая письмо, я осмеливаюсь просить вас
доставить мне случай хотя косвенным образом быть полезным его несчастной
супруге и ее семейству".
Судьба люнета была предрешена. Спустя несколько дней наступила развязка.
Вот что говорят русские источники, дающие гораздо больше подробностей, но
в общем не противоречащие французским и английским свидетельствам:
"В пять часов дня (26 мая - 7 июня и. ст.) мы заметили массы
неприятельских войск, стремившихся на левый наш фланг; но огонь был так
силен, что дым и пыль все помрачали и не было никакой возможности следить за
дальнейшими движениями. Вскоре после того по телеграфу дано знать, что
неприятель завладел двумя редутами - Волынским и Селенгинским. Там
завязалось страшное сражение. Много войск отправлено туда и из города.
Ружейная пальба продолжалась всю ночь до утра. В 6 часов пришла весть, что и
Камчатский редут тоже взят. Происшествия эти подействовали на всех хуже
предсмертных известий, звук голоса у каждого заметно изменился. К счастью,
сзади Камчатского редута была непрерывная линия. Не будь ее, Севастополь
тогда же мог пасть". Спасли его Нахимов и Хрулев, который, замечу к слову,
был сюда переведен тем же Нахимовым, понимавшим лучше всех значение этой
линии и ставившим сюда самых лучших командиров, которыми только располагал.
Цитируемый автор неточно называет Камчатское укрепление редутом; это был не
редут, а люнет, так как был укреплен лишь е трех сторон, а его "горжа",
четвертая сторона, повернутая к постоянным севастопольским веркам, была
оставлена открытой.
Этот штурм двух редутов и Камчатского люнета, нужно тут же сказать, был
подготовлен начавшимся накануне, 25 мая (6 июня), новым, колоссальных
размеров общим бомбардированием Севастополя я всех его укреплений.
Отстреливаться к концу дня с Камчатского люнета стало почти невозможно.
Временно был приведен к молчанию и лежащий за Камчатским люнетом Малахов
курган. На другой день, 26 мая, с рассвета неприятельский огонь возобновился
с новой силой - он, впрочем, и ночью ослабел не очень значительно.
Подверглись на этот раз с утра уже страшному опустошению и Волынский и
Селенгинский редуты, и Малахов курган.
Но вот с трех часов дня вдруг все английские батареи, которые до сих пор
с утра 26-го били по Малахову кургану, сразу прекратили обстрел Малахова и
повернулись против Камчатского люнета, так страшно пострадавшего накануне и
еще не восстановленного, несмотря на все ночные усилия его уцелевших
защитников. Тут-то и сказалось гибельное, совершенно бессмысленное
распоряжение Жабокритского, с такой беспечной легкостью одобренное штабом
гарнизона за четыре дня до того, 22 мая, и включенное в диспозицию. Этой
диспозицией были "ослаблены до крайней степени" (слова Тотлебена) именно те
части, которые должны были защищать оба редута и люнет.
И вдруг перед вечером 26 мая по русской линии пронесся грозный слух, что
французы готовят штурм обоих редутов и Камчатского люнета. Измученной
уцелевшей горсточке людей, защищавших Селенгинский и Волынский редуты и
Камчатский люнет, в котором, как сказано, еще до двухдневного адского огня
было в общей сложности 800 человек, а теперь, к вечеру 26-го, оставалось в
лучшем случае человек шестьсот, предстояло выдержать специально против нее
направленный штурм. А силы, которые генерал Пелисье отрядил для штурма, были
подавляюще огромны.
|
