Любопытно отметить, что еще в середине лета главнокомандующий Меншиков
временами видел грозящую опасность. Ментиков доносил Николаю 29 июня (11
июля) 1854 года, что среди опасностей, угрожающих Крыму, он считает также и
"покушение на Севастополь", и уничтожение Черноморского флота. Он
предполагал, что неприятель может высадить до 60 тысяч человек, не считая
турецких войск. А для обороны у Меншикова было 22700 человек пехоты, 1128
человек кавалерии и 36 легких орудий, да еще он мог бы собрать с кордонов
500 или 600 казаков. Вывод князя был очень пессимистичен: "Против внезапного
нападения Севастополь, конечно, обеспечен достаточно временными своими
укреплениями. Но противу правильной осады многочисленного врага и противу
бомбардирования с берега средства нашей защиты далеко не соразмерны будут с
средствами осаждающего... Мы положим животы свои в отчаянной борьбе на
защиту святой Руси и правого ее дела".
Но, к сожалению, роковой легкомысленный оптимизм вдруг овладел Меншиковым
как раз перед катастрофой. В одной из рукописей симферопольского
исторического архива рассказывается о таком случае: когда Корнилов хотел
показать Меншикову список офицеров и жителей Севастополя, давших
добровольные пожертвования из личных средств на предстоящую оборону города,
то Меншиков, отрицавший возможность высадки и осады, ответил: "Я не желаю
видеть списка трусов..."
Но не только Меншиков проявлял в эти наступающие катастрофические дни
полную беспечность. О Крыме и Севастополе как-то забыли и в Петербурге.
"Наступило как будто затишье. Почему-то успокоились и у нас в Петергофе, и в
самом Севастополе, несмотря на то, что из-за границы продолжали приходить
сведения о приготовлениях союзников к большой морской экспедиции, о
многочисленных судах, собранных у Варны и Балчика", - читаем в воспоминаниях
Д.А. Милютина.
Один из знакомых князя Меншикова, местный булганакский помещик, явился
незадолго до начала осады Севастополя к князю с вопросом: не лучше ли будет
заблаговременно с семьей уехать? И получил в ответ, что "предпринять нашим
неприятелям высадку менее сорока тысяч человек невозможно, а сорока тысяч им
поднять не на чем".
Совершенно согласуется с этими показаниями и история первого появления в
Севастополе Эдуарда Ивановича Тотлебена.
Горчаков, командовавший в 1854 году русской армией на Дунае, впоследствии
столь же роковой человек для Севастополя, как и Меншиков, неожиданно оказал
колоссальную услугу обороне этой крепости в самом начале этой эпопеи: он
прислал Тотлебена.
Тотлебен никогда не мог забыть той встречи, которая постигла его у
Менщикова. Приведем лишь одно (из многих) документальное показание:
"10 (22) августа вечером я встречал на Графской пристани только что
приехавшего из Дунайской армии давно знакомого мне саперного подполковника
Тотлебена. Поздоровавшись с ним, я спрашиваю его, по какому случаю он
пожаловал к нам в Севастополь. Тотлебен ответил мне, что приехал по
поручению от князя Горчакова и что, может быть, он останется у нас в
Севастополе. Поговоривши еще кое о чем, Тотлебен отправился к князю
Меншикову. Через четверть часа Тотлебен возвратился на пристань. Смотрю: он
что-то невесел. Тотлебен, подойдя ко мне, передал следующее: "Когда я
представился князю Меншикову, он спросил меня, с какими вестями я приехал в
Севастополь. Я подал ему письмо от князя Горчакова... Князь (Меншиков. - Е.
Т.) прочитал письмо и сказал: "Князь (Горчаков - Е. Т.) по рассеянности
своей, верно, забыл, что у меня находится саперный батальон". Потом,
обратившись ко мне, добавил: "Отдохнувши после дороги, вы можете отправиться
обратно к своему князю на Дунай".
Таков был служебный дебют Тотлебена в городе, который именно ему суждено
было спасти от скорой капитуляции. Несмотря на этот прием, Тотлебену удалось
все-таки остаться в Севастополе. При первом же осмотре он убедился, что с
северной (сухопутной) стороны укрепления города находятся в самом
безобразном состоянии.
В самые последние дни августа (ст. ст.) один из приближенных князя
Меншикова, "заливаясь смехом", вышучивал забавное известие, полученное
Меншиковым из Дунайской армии, будто бы союзники сажают свои войска на суда
н предполагают плыть к берегам Крыма.
Веселое расположение духа овладело не только Меншиковым и его
приближенными, но почти всеми штабными. "Если бы не надоедавший всем своими
опасениями подполковник Тотлебен, то о войне и вовсе бы позабыли".
Продолжительное бездействие союзников объяснилось впоследствии
бедственным положением войск под Варной от свирепствовавшей эпидемии,
пожаром, истребившим значительную часть складов, а также и разными
встреченными затруднениями для устройства громадной материальной части
предположенной морской экспедиции. Но князь Меншиков смотрел иначе на
бездействие союзников. Он был убежден, что они не решатся предпринять
что-либо серьезное в позднее время года, и в таком смысле писал военному
министру. Только подобным самообольщением можно объяснить то равнодушие, с
которым князь Александр Сергеевич относился в это время к мерам обороны
Севастополя. В Петербурге недоумевали, почему Меншиков даже не потрудился
устроить правильно организованный штаб, чем объяснялись полный хаос в
делопроизводстве и постоянный беспорядок в управлении армией, вверенной ему.
Недоумевали, но не гнали его вон из армии, которую он губил, а только писали
ему из Петергофа ласковые, ободряющие записочки.
Десант неприятельской армии совершился вполне для нее беспрепятственно, а
7 (20) сентября произошла битва на реке Альме. Сражение было нами проиграно,
несмотря на храбрость и стойкость войск. Потеряв совсем без всякой пользы
5700 человек, Меншиков увел войско к реке Каче, открыв неприятелю
беззащитный Севастополь.
Нахимов был в Севастополе и не участвовал в битве. Он мог только частично
облегчить положение некоторым жертвам боя, страдавшим от полного отсутствия
медицинской и какой бы то ни было иной помощи.
После битвы при Альме раненые оказались в отчаянном положении. Более двух
тысяч из них валялись на полу, на земле, без всякой медицинской помощи и
даже без тюфяков. Барятинский рассказал об этом Нахимову: "Нахимов, вдруг
как бы вспомнив о чем-то, с радостью бросился на меня и сказал: "Поезжайте
сейчас в казармы 41-го экипажа (которым он долго командовал) - скажите, что
я приказал выдать сейчас же все тюфяки, имеющиеся там налицо и которые я
велел когда-то сшить для своих матросов; их должно быть восемьсот или более,
тащите их в казармы армейским раненым".
Нахимов, Корнилов, Тотлебен, узнав о печальных результатах битвы при
Альме и о последовавшем за нею движении главнокомандующего Меншикова прочь
от Севастополя, ждали немедленного нападения союзников на беззащитный с
северной своей стороны город. Была там выстроенная в свое время "тоненькая
стенка в три обтесанных кирпичика", как ее ядовито называли моряки,
прибавляя, что если эта стенка была тоненькая, то уж зато стены в
собственных домах инженеров, выстроенные на экономию от этой "стенки", были
очень толстые.
Укрепления Северной стороны были расположены так неумело и нелепо, что
окрестные возвышенности господствовали над некоторыми из них, сводя тем
самым их значение к нулю. Всего орудий, предназначенных защищать Северную
сторону, было 198, причем сколько-нибудь крупных было очень мало. Вообще
распределение артиллерийских средств в Севастополе было сделано
нецелесообразно: достаточно сказать, что на Малаховом кургане, центре
позиции, ключе к Севастополю, в тот момент, когда Корнилов, Нахимов, Истомин
и Тотлебен взяли в свои руки дело спасения города, находилось всего пять
орудий: все пять - среднего калибра (18-фунтовые).
Только совсем неожиданная, грубейшая, чреватая неисчислимыми
последствиями ошибка союзного командования предупредила неминуемую
катастрофу.
|
