|
Историческая роль матросов и солдат, и многих из рядового офицерства, и
тех единичных личностей в командном составе, какими явились Корнилов, Нахимов, Истомин, Тотлебен, Хрулев, А. Хрущев. Васильчиков, может быть
определена так. Эти люди были брошены, в полном смысле слова на произвол
судьбы сначала без верховного руководства вовсе, потом при таком верховном
руководстве, которое делало одну за другой ряд грубейших ошибок. Мало того.
У них не только не было искусного командования, но не было ни правильного и
достаточного снабжения боеприпасами, ни сколько-нибудь честно, нормально и,
главное, организованно поставленной доставки пищевых продуктов, ни
достаточной обеспеченности лекарствами и медицинской помощью, потому что и
Пирогов, и Гюббенет, и самоотверженные сестры милосердия так же точно
зависели во многом от тыла, как в своей области Нахимовы, Корниловы и
Тотлебены, а тыл одинаково мало был способен помочь севастопольским
защитникам и на бастионах и в лазаретах.
Эти люди, поставленные в такое истинно отчаянное положение, создали
вместе со своими матросами и солдатами великую севастопольскую эпопею,
затмившую все исторические осады; они создали то своего рода историческое
чудо, которое даже во враждебной печати стали именовать (уже после окончания
войны) "русской Троей", вспоминая эпическую осаду, воспетую гомеровской
"Илиадой". Мы тут задаемся целью проследить деятельность лишь одного из этих
людей; поэтому будем касаться только тех перипетий кровавой борьбы, в
которых он принимал непосредственное участие. Но, даже самым строгим образом
ограничивая свою задачу, тот, кто пытается дать сколько-нибудь реальное
представление об - этих людях, непременно должен напомнить и о совсем
других, о деятелях, стоявших на самой вершине военной иерархии. Ограничимся
самыми краткими словами хотя бы о двух, от которых непосредственно зависела
судьба Севастополя со всеми защитниками - от солдата и матроса до адмиралов
включительно - о главнокомандующем Крымской армии и флота князе Меншикове и
военном министре князе В.А. Долгорукове, который долгое время был перед тем
помощником военного министра А.И. Чернышева.
Меншиков был взыскан всеми милостями, пользовался неизменно благоволением
Николая, обладал колоссальным богатством и занимал в придворной и
государственной жизни совсем особое место. Он был очень образованным
человеком, и не только по сравнению с придворными и сановниками Николая
Павловича, но и безотносительно. Он был умен и злоречив. По своему положению
он примерно с сорокалетнего возраста ни в ком не нуждался, кроме, конечно,
самого царя. Личной храбростью он, бесспорно, обладал и на войне 1828 - 1829
годов был тяжело ранен.
В 1829 году Николай буквально ни с того ни с сего сделал его начальником
Главного морского штаба, хотя князь Александр Сергеевич никогда нигде не
плавал и лишь чисто любительски интересовался морским делом. Из начальника,
штаба он превратился очень скоро фактически, если не по титулу, в морского
министра, одновременно стал еще и финляндским генерал-губернатором, хотя
Финляндию знал еще меньше, если это только возможно, чем морское дело. В
1853 году своим вызывающим поведением в качестве чрезвычайного посла в
Константинополе он сыграл, не ведая и не желая того, на руку Пальмерстону и
Стрэтфорду-Рэдклифу и ускорил взрыв войны с Турцией. А затем и был назначен
главнокомандующим Крымской армии и Черноморского флота с оставлением во всех
прежних должностях, вплоть до финляндского генерал-губернаторства. Он без
колебаний и сомнений проходил свой блестящий жизненный путь, беря все
должности, которые ему предлагались, конечно, если эти должности
принадлежали к числу наивысших и почетнейших в государстве.
Он был циник и скептик, откровенно презирал своих коллег.
Меншиков остерегался лишь затрагивать царя, но тем более беспощадно
издевался над его креатурами, над их холопством, казнокрадством, тщеславием,
тупостью, бесчестностью. О министре путей сообщения Клейнмихеле он
утверждал, что тот совсем уже сговорился продать свою душу черту, но сделка,
к огорчению обеих договаривавшихся сторон, расстроилась, ибо никакой души у
Клейнмихеля вообще не оказалось. Киселева, министра государственных
имуществ, Меншиков предложил послать на Кавказ, где нужно было разорять
враждебные аулы, потому-де, что никто там не умеет дочиста разорять деревни
и села, как Кисилев, доказавший это по всей России.
Иностранные дипломаты очень прислушивались к этим остротам и выходкам
князя. Военный министр Александр Иванович Чернышев, долгие годы вместе со
своим помощником, а потом преемником Василием Долгоруковым разрушавший
боеспособность русской армии, ненавидел Меншикова за то, что на вопрос
княгини Чернышевой: "Не помните ли, как называется город, который взял
Александр?" - Меншиков быстро ответил: "Вавилон!", притворяясь, будто он
думает, что его спрашивают не об Александре Чернышеве, но об Александре
Македонском, хотя знал отлично, что жена Чернышева желала, чтобы вспомнили о
городе Касселе, куда Чернышев вошел в условиях полнейшей безопасности в 1813
году, во время выхода русской армии в Германию. Этого "Вавилона" Чернышев не
простил Меншикову до гробовой доски.
Меншикову справедливо казались смешными претензии Чернышева на
полководческие лавры, но ему нисколько не показалось смешным, что сам-то он
внезапно попал, не имея на это ни малейших прав по своим данным, в верховные
вожди русских сухопутных и морских сил, да еще в один из самых грозных
моментов в истории русского народа и именно в наиболее угрожаемом пункте
империи. Впрочем, это и в самом деле было вовсе не смешно: это было
трагично.
Еще до нападения союзников на Севастополь в Петербурге ни для кого, кроме
царя, не было тайной, что такое Меншиков как морской министр.
Из документов ясно, как безучастен был Меншиков в октябре - ноябре 1853
года, когда Нахимов следил на море за турецким флотом. Теперь, в конце лета
1854 года, гроза уже шла прямо на Севастополь. Как же Меншиков готовился
встретить ее?
Уже с того дня, как союзный флот вошел 3 января 1854 года в Черное море,
Одесса, Севастополь, Николаев и все форты восточного берега Черного моря
оказались под угрозой не только прямого нападения, но и немедленной гибели,
потому что решительно ничего не было готово к обороне. Бомбардировка Одессы
в апреле 1854 года тоже ничуть не заставила взяться за дело.
Если севастопольская драма началась не в марте, а только в сентябре 1854
года, то это произошло прежде всего потому, что союзников задерживали
опасения за турецкую армию на Дунае. Но вот 1 (13) июня под давлением
нарастающей угрозы со стороны Австрии Николай дал свое принципиальное
согласие на снятие осады с Силистрии, и Паскевич, получив письмо императора,
мгновенно этим согласием воспользовался. Русская армия ушла за Дунай.
С этого момента руки у французов и англичан были развязаны. Уже можно
было думать не о защите Турции от России, но о прямом нападении на русскую
территорию.
|
[1]